Александра Розовская: «Чувствую себя волшебником с суперспособностями»

27.06.2019

Справка: Александра Розовская окончила в 2009 году курс Алексея Бородина в РАТИ (ГИТИС) и сразу была зачислена в труппу РАМТа. В ее репертуаре – роли в 7 спектаклях: «Алые паруса» (Ассоль, женский ансамбль), «Волшебное кольцо» (Кошка), «Мушкетеры» (Констанция), «Приключения Тома Сойера» (Бекки Тетчер), «Принц и нищий» (Бэт), «Проблема» (Джулия), «Эраст Фандорин» (Лиза). А за плечами – сыгранные Альдонса и Антония в «Дон-Кихоте», Элиза в «Скупом», Кирстен в «FSK-16», Золушка – всего 19 спектаклей за 11 сезонов службы в театре.

Когда встречаешь эту актрису в коридорах театра, кажется, что ей хочется вдохнуть в тебя свою радость. Ее позитив и восторженность жизнью будто переливаются через край. Может быть, поэтому ей так удаются роли любящих – и не обязательно счастливых – женщин? Но кто бы мог подумать, что Александра Розовская, девочка из театральной семьи, могла и вовсе не выбрать актерскую стезю…

– Саша, ведь Вы изначально хотели стать журналистом.

– Да, хотела. Думала, что мне нужно хорошее гуманитарное образование. К концу школы уже сформировалась моя гражданская позиция, я начала читать статьи, понимать, что вообще происходит в стране. И подумала, что журфак может дать возможность проявить себя в том, что мне интересно. У нас в школе был прекрасный учитель литературы: мне нравилось писать сочинения, а он давал свободу письма.

Я пошла на подготовительные курсы журфака МГУ, и на первом же занятии в числе выпускников, которыми гордится факультет, преподаватель назвала моего отца. Я была готова столкнуться с субъективным отношением к себе при поступлении на актерский, но не на журфаке. На этих курсах меня валили и тыкали гораздо больше, чем при поступлении в ГИТИС.

Позже я проходила практику в журнале «Огонек». Познакомилась с очень талантливыми и интересными людьми, в числе которых был Дмитрий Быков. Именно он мне тогда сказал: «Саш, ты можешь быть либо хорошим журналистом, либо – отличной актрисой». Кстати, похожую установку нам потом на курсе дал Алексей Владимирович Бородин. Он говорил: «Если что-то делаете, то делайте это лучше всех, либо не делайте вообще». С одной стороны, это очень поднимает планку, делая тебя максималистом и даже перфекционистом. А с другой, сужает границы возможного. Пробовать что-то новое мешает мысль, что в чем-то ты не лучше всех и пусть это делают другие. Но в какой-то момент я все-таки смогла вывести для себя правильную формулу и начала рисковать.

– Среди учеников Бородина много перфекционистов?

– Не знаю, честно говоря. Даже на моем курсе все были разные. Но мы чувствовали себя особенными. Наши педагоги сильно верили в нас и говорили, что мы особый курс.

– В одном из интервью Вы говорили, что Вас пугала ответственность за фамилию. А сейчас?

– Безусловно, груз ответственности есть, но теперь он меня не придавливает, стараюсь проще к этому относиться. Прошло время, и как минимум себе я точно доказала, что имею право быть в профессии. А если уж отбросить ложную скромность, то чувствую веру в меня Алексея Владимировича, моего учителя, и коллег. Самое потрясающее, когда после спектакля тебе не только друзья и зрители говорят комплименты и слова поддержки, но и твои партнеры. У меня так бывает. Так что за эти годы я успокоилась, перестала проходить проверку.

– Родители – судьи того, что Вы делаете?

– Судьи. Любой зритель, так или иначе, субъективный судья. Но творчество же тоже субъективно. И всегда найдутся те, кому может не понравиться то, что ты делаешь. Когда ты к этому готов, нет страха, что осудят.

Конечно, хочется, чтобы и папе, и маме понравилось. Когда родители приходят на спектакль, я гораздо сильнее нервничаю. Состояние близкое к обмороку. Бывает, когда папа со списками замечаний приходит. И понимаю это, потому что я такой же зритель у него в театре, с таким же списком замечаний. Мы в этом смысле честные: если что-то не нравится, кажется неточным, всегда говорим прямо.

– С какого возраста Вы себя помните?

– Я помню себя с крещения –это очень яркое впечатление. Мне было полтора года. Мама была в шоке, когда я начала подробно рассказывать, как все было. Меня крестили недалеко от театра отца, в Храме Вознесения, где Пушкин венчался.

– Какой была Ваша любимая игрушка?

– У меня была кукла Вася, Василиса. Она «жива» до сих пор, и теперь в нее играет моя дочь, правда, поначалу она называла ее Наташей. Каждый раз, когда я слышала, что мою Васю называют Наташей, в моем сознании происходило «замыкание». Поэтому мы поговорили с дочкой, я объяснила, что это еще моя кукла, и мы легко договорились, что ее зовут Вася.

А еще с самого рождения у меня было одеялко байковое, бело-розовое, из роддома в таких приносили. И я под ним спала. Сейчас от него осталась маленькая тряпочка. Но я до сих пор с ней сплю, и когда просыпаюсь, мне обязательно надо ее найти. Думала купить новое, но потом поняла, что старое оно не заменит.

– А кто Вашим воспитанием занимался в детстве? Вы ходили в детский сад?

– Родители часто уезжали на гастроли, и, пока я была маленькая, много времени проводила с бабушкой и дедушкой – мамиными родителями. Все хорошее, что во мне есть, – это от них. В детский сад ходила. У нас там были даже спектакли. Меня уже тогда очень волновало, какую роль я получу. Играли сказку про волка и семерых козлят, и, естественно, я хотела быть мамой-козой: причем, либо я коза, либо никто. Но тогда воспитательница сказала, что испанский танец никто, кроме меня, не станцует. В итоге я не была козой, но у меня единственной был сольный номер.

– При большой загруженности в школе, на факультативах, занятиях спортом, хватало времени на нормальное детство – побегать с друзьями, сходить на каток?

– Так получилось, что до девяти лет я жила с папой и мамой, а потом они развелись, и мама с отчимом переехали за город. Для меня, как для ребенка, было чудесно жить на даче. С другой стороны, я была далеко от моих друзей. Я переживала, что не могу созвониться и выйти с ними во двор. Меня привозили в школу и забирали из нее домой.

Я этого стеснялась, просила высаживать меня пораньше и до школы шла сама. Это были мои детские комплексы. А потом школа переехала в другое место, от прежнего здания ходил автобус, и я просила, чтобы меня к 8:15 везли на автобус, где я, как нормальный человек, со всеми вместе бесилась по дороге в школу.

Тогда я очень переживала, но сейчас, задумываюсь, как же мне самой поступать со своими детьми. Я не могу их уберечь от всего негатива, который они могут увидеть в сегодняшнем дворе. Поэтому, как мама, я думаю: может быть, и хорошо, что я жила в своей деревне, не видя на детских площадках подростков с пивом и ругающихся матом.

Родители меня отдали в частную школу. Когда мама училась, она свою ненавидела, и пообещала, что, когда у нее будет ребенок, то отдаст его в очень хорошую. Я ей за это очень благодарна. Она разрешала пропускать занятия, но мне было так интересно учиться, что я прогуляла лишь один раз в своей жизни.

– Из-за чего?

– Был какой-то опрос по биологии. А я к балету имею отношения больше, чем к биологии. Так что подумала: «Какого черта?» – и мы с ребятами пошли в боулинг.

– Вы неоднократно говорили, что к актерской профессии Вас подтолкнул спектакль «Безумная из Шайо» Петра Фоменко. Что особенного было в нем?

– А вот кто его знает. Какое-то волшебство произошло. В этом, мне кажется, и есть чудо театра. Тогда я еще училась в школе и отнюдь не была заядлым театралом. Вообще, расти в актерско-режиссерской семье совсем не значит, что в 16-17 лет ты будешь отлично разбираться в театре. Я шла на спектакль как простой зритель и была совершенно поражена. Мне казалось, что эти люди на сцене – волшебники, они знают что-то, чего я не знаю. И я хочу быть там с ними и тоже уметь делать со зрителями то, что они сделали со мной.

Этот спектакль настолько запал в мою душу, что захватил все мое существование, попал в сердце и в разум. Тут невозможно что-то проанализировать, как в математике, разложить на действия.

Кстати, спустя несколько лет, будучи уже выпускницей театрального института, я снова пошла на этот спектакль, но уже на другую сцену, с обновленным составом. И была абсолютно разочарована – он в меня не попал.

Но тогда, в 17 лет, благодаря «Безумной из Шайо», я поняла, что должна рискнуть: вдруг смогу, а не попробую – буду жалеть всю оставшуюся жизнь. А я ведь уже была почти зачислена на журфак МГУ, получила хорошие результаты по пробным экзаменам, у меня там и документы лежали. К тому же прослушивания в театральные вузы начинаются с весны, а уже был июнь.

– Что сказали родители?

– Обалдели. Я предполагаю, что практически все расстроились, но поддержали. У меня космическая семья, всегда во всем меня поддерживает. Они сказали: «Да, давай попробуем». Отправили к Елене Казариновой – потрясающей актрисе, которая играла мою бабушку в «Норд-Осте», – вместе с которой мы сделали программу за две недели.

– Что там было?

– Я старалась читать разное. Например, «Мой зять украл машину дров» Шукшина, «Два гусара» Льва Толстого, «Елка» Зощенко. Из стихов – Ахмадулину, Пушкина, Юрия Левитанского. В конце все это «шлифовала» очень крутой басней, которую мне нашла Лена. Все читают практически одно и то же – Крылова, Михалкова, Лафонтена. А это была малоизвестная басня Николая Агнивцева «Слон и муха», и все в комиссии расплывались в улыбке. Это бы мой козырь. Даже если вначале что-то неудачно получилось, то басня спасала положение. А если просили еще в конце спеть, я пела куплет из песни Уитни Хьюстон «I will always love you» и перед припевом останавливалась. Припев оставался на следующий тур, если пропустят.

– Пропускали?

– Где-то пропускали, где-то нет. Прошла на конкурс к Райкину во МХАТе, к Бородину в ГИТИСе и к Женовачу на третий тур.

– Почему выбрали курс Бородина? Уже знали тогда про РАМТ?

– Я не знала ни Бородина, ни РАМТ и хотела на режфак к Сергею Женовачу, но слетела перед самым конкурсом. На актерский факультет в ГИТИС идти не хотела, потому что у отца там был курс. Меня брали во МХАТ на платное, родители по телефону дали добро, и я была счастлива. Но вдруг один из преподавателей МХАТа остановил меня в коридоре и тихонечко сказал, что, если мне еще предстоит конкурс у Бородина, то я буду дурой, не попробовав к нему поступить. Попасть к нему на курс будет огромным счастьем, потому что он потрясающий мастер. Конечно, такая речь от педагога МХАТа не могла не произвести впечатление, и я побежала на конкурс в ГИТИС, так как во МХАТе мне разрешили оставить дубликат документов. В итоге нас держали до ночи: Алексей Владимирович не мог отобрать 30 человек из 50. В тот год набирали сильные мастера, и среди поступающих была большая конкуренция. Бородин даже думал, что возьмет 2 курса – один в ГИТИСе, другой при театре. В конце концов в 12 ночи нас собрали и дали 20 минут на задание «Удиви меня!»

– Чем удивили?

– Сейчас кажется, это было немного бредово. Меня одна девочка угостила кашей, но я так волновалась, что не могла есть. Вот с этой кашей и вышла к педагогам, стала им ее предлагать: «Ну вы же, наверное, голодные. Вот у меня каша есть. Хотите?» А потом сказала: «Как говорится, хлеба и зрелищ», – оставила им тарелку, выбежала на сцену и исполнила номер из «Норд-Оста», в котором было задействовано 20 взрослых и 10 детей. Я пела и танцевала «за всех» и, видимо, заразила их своей энергетикой.
 
– Заговорили про «Норд-Ост» и не можем обойти эту тему. Роль Кати Татариновой досталась Вам в 14 лет. Это было подростковым приключением или этапом в карьере?

– На тот момент это было подростковым развлечением, а, оглядываясь назад, можно сказать, что одним из этапов. В проекте такого масштаба я пока больше не принимала участия: музыка, живой оркестр, звук. А как с нами работали! Никто не делал скидку на то, что нам было 13-14 лет.

Я туда попала случайно. Сначала мы увидели объявление в газете. Потом встретили в метро Антона Макарского, с которым мама была знакома, он рассказал про этот проект. Затем выяснилось, что наш знакомый, Зиновий Марголин, – художник мюзикла. И мама предложила сходить на кастинг. Среди тех, кто отбирал, был педагог Московского театра юного актера, где я в детстве занималась, и он меня вспомнил. Погоняли по нотам, проверили, как держу голос, как танцую. Вечером позвонили и сказали: «Вы прошли кастинг». Мы занимались по четыре часа несколько раз в неделю. Это была очень крутая школа.

– Мы не собирались говорить о трагедии. Многое об этом было сказано в других интервью. Но Вы неоднократно говорили, что Вам важно услышать имена виновных людей. Как Вы считаете, возможно ли это? Может ли общественное мнение в этом посодействовать и может ли оно в принципе быть источником перемен в гражданском обществе?

– Мне кажется, только оно и может быть источником перемен. Думаю, кому-то известны виновные, но они ответственности не несут. Есть надежда, что изменения произойдут, если будет обозначена общественная позиция.

Сейчас идет смена поколений, у молодежи есть доступ в интернет, где мы видим жизнь в других странах, ее плюсы и минусы, на которые никто не закрывает глаза. Жить здесь при тех условиях, что мы имеем, страшно, некомфортно. Но, к сожалению, наша профессия не дает нам свободы выбора, где жить. В «Береге Утопии» у Натали Герцен была фраза: «Если он уйдет – я заболею, если ты уйдешь – я умру!». Это можно метафорично перенести на мою историю. При нынешних условиях мне тяжело дышать. Но если лишить меня театра, то я умру. Для меня работа – кислородная маска. Если уеду, то маски этой лишусь, хотя там, возможно, можно и без маски дышать.

Но, так или иначе, я про будущее – свое и своих детей – думаю и не опускаю руки. Наоборот, активна в своей позиции.

– Занятия театром в детстве помогают в освоении профессии или, наоборот, мешают? Бывают случаи, когда детей заштамповывают, навешивают ярлыки, от которых сложно избавиться.

– Если школа правильная, она не заштампует. Она развивает ребенка, его музыкальные и танцевальные навыки, речь и прочее. Это потом очень помогает в учебе, на сцене, в кино.

Плюс работа в коллективе – это очень полезно. Есть дети, которым сложно. Но я человек довольно открытый, и меня не пугало находиться в незнакомой компании. К тому же, когда что-то получается, это подогревает интерес и дает фундамент, от которого ты можешь отталкиваться, поднимаясь на следующие ступенечки – поступление, сессия первого курса, сессия второго курса…

– Сложно было учиться в ГИТИСе?

– Сложно, но очень интересно. Из-за того, что я провела детство в театре, я видела, какой это огромный труд. Обычно все хотят стать артистами, потому что это весело: все нарядные, все зарабатывают много денег, всех печатают в журналах. Я же с детства видела другую сторону этой профессии, пока ждала родителей за кулисами: как люди пашут, переживают, как это затратно физически и эмоционально. Обычно об этом не думают, когда поступают в театральный институт, и сталкиваются с этим уже в процессе. На одном таланте очень сложно выехать. Зачастую решающим фактором успеха служит работоспособность.

А в учебе мне нравилось вообще все. Жонглируем – нравится, лекция по истории театра – нравится, разные преподаватели – отлично. У нас было шесть педагогов, и они все очень разные. Одному нравится то, что другой вообще на корню зарубит. И ты, соответственно, умеешь разное.

– Ваши первые роли в РАМТе были вводами, верно?

– На втором курсе меня ввели в «Тома Сойера», когда была на третьем – в «Берег Утопии» и я получила распределение в «Алые паруса», а в «Золушку» ввелась, когда уже выпустилась.

– А могло так получиться, что не взяли бы РАМТ?

– Я надеялась, что возьмут, но не знала наверняка. И, как и все, готовила отрывки. Однажды, еще до первых показов в театры, когда я готовилась на «Береге Утопии» к своему выходу – а там у нас бесконечное количество перестановок, у меня было 97, – Алексей Владимирович поймал меня за кулисами и спросил, как я смотрю на то, чтобы работать в РАМТе. Я была потрясена формулировкой вопроса: меня не просто берут, а я еще и решаю. Весь спектакль потом я улыбалась. Нас расстреливают, а я улыбаюсь. Так хотелось поделиться и рассказать всем…

– Вы играете и современную драматургию, и классику. Какие образы Вам больше интересны как актрисе?

– Мне интересны парадоксальные, неплоские образы. На нас иногда навешивают ярлыки типажей: голубая героиня, подружка, драматическая, характерная актриса. Когда я пришла в театр, нужно было подписывать контракт, в котором выбрать: ты травести или актриса драмы. С нами не поднимали эту тему за четыре года, и я вообще не понимала, про что это. Я написала: актриса драмы. Мне казалось, это гораздо солиднее звучит. Но потом узнала, что пенсию травести дают на пять лет раньше. И сейчас думаю, раз такое дело, может, надо было травести выбрать? (Смеется – прим. ред.). Но я не чувствую, что в РАМТе на мне какое-то клеймо типажности.

Но если говорить про образы, то мне интересно, чтобы про героиню нельзя было сказать, что она однозначно слабая или сильная. Мне была бы интересна история сильной женщины, которая становится слабой или наоборот. Что-то супернаивное и чистое не так во мне отзывается. Например, Ассоль, вроде как, сильная и является примером для всех, даже для священника, а все-таки сомневается, не справляется, предает мечту. Она не однозначно хорошая, и этот внутренний конфликт мне нравится.

А вот в Констанции у меня это не получается. Не везде можно найти глубину, а где-то этого и не надо.

Мне хочется пробовать разное. Однажды у меня был ввод в антрепризу. И там можно было хулиганить как нигде, супергротесково существовать, максимально характерно. Я получила от роли чистый кайф.

Когда делали с Егором Перегудовым «Скупого», это был небытовой, площадной театр, игровая форма, которую тоже было интересно попробовать. А в «FSK 16» было более киношное существование, исключительно правдивое, камерное, с другой органикой.

С Владимиром Александровичем Богатыревым выпускали «В пылающей тьме» Вальехо, очень-очень странный спектакль, который трудно репетировался. У меня была роль-мечта – слепая девочка, которая два часа плачет от несчастной любви на расстоянии вытянутой руки от зрителя. Я готовилась к каждому спектаклю за несколько дней, переживала, волновалась. Но круто, когда у тебя есть образование, опыт, которые позволяют это сыграть.

Интересно работать над тем, что может сделать только актриса. Мало органичного существования в роли. Важно, чтобы, работая над персонажем, я могла развиваться. Чтобы были востребованы мои актерские навыки и способности, а не типаж или фигура.

– «В пылающей тьме» – действительно сложный спектакль. Актеры играют слепых людей и не могут зацепиться взглядом друг за друга. Какие еще в нем были сложности, помимо того, что не можешь зрительно контактировать с партнером?

– Практически весь спектакль мы говорили одно, а имели в виду другое. На первом плане играли бытовую историю про колледж, про правила, про слепых, которые не признают себя слепыми, и одного человека, который не хочет бороться за «лучшую жизнь». На деле же история была в миллион раз глобальнее, как свойственно Богатыреву. Мы говорили о людях, о государстве, которое сделалось удобным для общества и в котором живут слепцы.

В каждой сцене мы искали скрытые смыслы. Кроме того, это была фантасмагория, в которой ты, помимо того, что ученик колледжа, еще и маг, который эту историю рассказывает. Маг играет твоего слепого персонажа, не ты. Было очень сложно держать все эти планы, ведь, помимо них, есть еще мизансцена, технические задачи, текст, партнерские линии, общая задача – и ты не всегда понимаешь, получается у тебя все это учитывать или нет.

Это была ценная актерская работа, я научилась понимать язык Владимира Александровича Богатырева. До этого у меня была с ним работа в дипломном спектакле «Герой нашего времени» и сумасшедший трехчасовой ввод в «Как я стал идиотом».

– А можете рассказать об истории срочных вводов, которых у Вас было несколько? Ведь, с одной стороны, ты приходишь на помощь театру и потом у тебя появляется еще одна из ролей. А с другой, это ведь очень сложно. Была ли мысль хоть в одном из случаев отказаться?

– Да. Один раз. В «Как я стал идиотом». Дело в том, что там 12 образов в первом акте и 12 во втором. Я когда-то была распределена на него и даже начинала репетировать. Но это был период, когда я попала в три спектакля одновременно на большие роли: «Скупой», «Мушкетеры» и «Как я стал идиотом». И, когда начали складывать спектакль, я вылетела из процесса. Я физически не могла присутствовать на репетициях, не хватало времени. К моменту моего ввода спектакль играли уже несколько лет. Поэтому, когда мне поступил звонок из репчасти о том, что нужно выезжать в театр и вводиться, я сказала: «Ребята, это невозможно, давайте лучше поставим замену». И тогда была произнесена волшебная фраза: «Личная просьба Алексея Владимировича». Мне ничего не оставалось делать, как собраться и выехать.

Я была знакома с пьесой, но не знала ни мизансцен, ни текста. Вдобавок, когда приехала на репетицию, то ходила по сцене без реквизита и костюмов. Учила первые реплики перед первым актом, а в антракте – все остальное. Сложность этого спектакля в том, что актеры за кулисы вообще не уходят: у тебя две собственные сцены, а в остальных ты помогаешь переодеваться другим и переставляешь реквизит. Поэтому я сосредоточилась на своих сценах, а в остальных ребята мне помогали. Благо, у спектакля был такой формат, в котором тебя могли взять за руку и отвести в нужную сторону.

В «Волшебном кольце» такого не было: мне позвонили уже за день до спектакля. Правда, от этого было не легче: я смотрела его только на премьере 10 лет назад. Каждый ввод непростой, но здесь было особенно сложно. В спектаклях «женовачей» (выпускников режиссерской мастерской С.Женовача – прим. ред.) много технических моментов. К примеру, если ты высовываешь руку и звонит звонок, то ты должен убрать ее точно на третий «дзынь». Плюс три песни на разные голоса, которые надо было за ночь выучить. Здесь тебе не могут подсказать на сцене.

Но мне очень везет с партнерами и с девочками, за которых я ввожусь. Они всегда подбадривают, я никогда не встречала недовольства с их стороны. Сложность ввода в «Эраста Фандорина» была в том, что я не знала танец, а Петя (Петр Красилов – исполнитель роли Фандорина – прим. ред.) мог приехать только к спектаклю. К моему счастью, в театре был Дима Бурукин (Д.Бурукин – актер РАМТа, хореограф – прим. ред.), и он со мной танцевал, помогал учить танец, пока не приехал Петя. Слава богу, я все станцевала и даже произнесла весь монолог на несколько страниц, хотя знаю, что Петя был готов спросить что-нибудь наводящее, если я вдруг забуду текст. Я была уверена, что ввожусь на один раз, так как там и без меня было два состава, но после спектакля Бородин сказал, что я тоже остаюсь.

Как правило, первый спектакль на вводе проходит гораздо чище. В нем ты даже имеешь право что-то забыть, играя на адреналине. Ко второму есть время подготовиться – уже нет права на ошибку.

– Как Вы оцениваете такие ситуации с позиции профессии? Это полезно в том смысле, что расширяется Ваш репертуар? За Вами закрепляется репутация человека, которому можно позвонить за три часа, он точно придет и сделает?

– Ой, тут все в совокупности. Это невероятный тренинг, проверка. От каждого ввода у меня так или иначе польза. Безусловно, в репертуар добавляется спектакль, и это удача. Ведь изначально я в «Фандорина» не попадала и не могла никак попасть, потому что во время его выпуска не работала еще в театре. После «Дон Кихота» у меня семья образовалась (смеется – прим. ред.). У нас с Денисом (Денисом Шведовым – актером РАМТа, супругом Александры – прим. ред.) после моего прихода в спектакль началось общение.

В любом случае, ввод – это выход из зоны комфорта. Наш рост, профессиональный и личностный, всегда происходит, когда ты себя из зоны комфорта вытаскиваешь. С точки зрения работы, я не вижу в этом какого-то подвига. Но, конечно, я собой довольна и радуюсь, что это получается. И, наверное, да, у меня уже сложилась репутация артистки, на которую можно рассчитывать. Когда в тебя верят другие люди, это придает уверенности. С этой уверенностью я и выхожу на сцену и получаю удовольствие от работы.

– Возможно ли в готовом спектакле создать что-то свое? Или в нем настолько жесткий рисунок роли, что ты просто приходишь и копируешь того актера, который ее играл?

– Если это ввод, то у тебя задача как минимум не навредить. Там у тебя просто нет времени думать о своем решении роли. Готовый рисунок, текст – и вперед. Дальше все зависит от материала, в который ты вводишься. Если он или режиссер позволяют импровизацию, это здорово. Если более жесткие рамки, со временем все равно роль обживаешь. Как правило, твои партнеры сами заинтересованы, чтобы ты что-то по-другому сделал.

Для артиста важно наличие разбора роли. В хороший спектакль вводиться одно удовольствие. «Берег Утопии» можно было обновлять еще лет 20. Для меня большое горе, что мы его больше не играем. Я, играя в группе «Лаваш» – это мы так в массовке себя называли, – обожала его. «Берег» был сделан невероятно профессионально, потому что рисунок жесткий, но при этом с воздухом для артистов. И «Тома Сойера» играем уже много лет, потому что там очень крепкий рисунок, есть история и разбор.

– Кто хранит этот разбор?

– Режиссер, помреж и люди, которые спектакль выпускали. Самое полезное и ценное, что я знаю по разбору «Тома Сойера», я знаю от девочек, которые меня вводили. Сколько одна Таня Веселкина рассказала мне про Бекки Тэтчер, ее образ, обстоятельства, про город и остальных персонажей!

– Случается, что спектакли возрождают. Возможно возрождение «Берега Утопии»?

– Я неисправимый оптимист. Я жду и готова (смеется – прим. ред.).

– Вы послушная в репетициях или бунтарка?

– Когда мы репетировали «Проблему», я во всем слушалась Алексея Владимировича. А потом он разрешил предлагать. Тогда я придумала себе розовые волосы и, его не предупредив, вышла на прогон. Бородин за «предложения» поблагодарил, но идею мою отклонил. После чего послушная девочка Саша пошла к нему в кабинет, где в нее вселилась бунтарка. Я заперла дверь и отстаивала свой розовый парик как необходимость для образа моей Джулии, обещала доработать его вместе с гримерами, не выпускала Алексея Владимировича, пока он не согласился дать нам с париком еще один шанс. Вот и не знаю, какая я.

– Как же Вы убедили Бородина?

– Пыталась объяснить, что волосы играют за весь образ, оправдывают все. Мне не нужно изображать глупенькую. Глядя на меня, никто не подумает, что моя героиня занимается в Институте мозга чем-то умственным.

– А вообще актеру нужен характер? Или он должен быть пластилином?

– Пластилином с характером. У разных режиссеров я могу позволить себе разное. На самом деле, я очень боюсь репетиций. У меня начинаются зажимы, страхи. Мне нужно точно знать, что режиссер от меня хочет, и дает ли он мне свободу действий. Когда с Адольфом Яковлевичем Шапиро мы репетировали «Rock’n’roll», я только выпустилась из института, но уже репетировала «Алые паруса». Мне казалось, что раз мне дали маленький эпизод, я из него могу сделать конфетку. Я все время предлагала: то у меня тик, то я прихожу на костылях, то у меня сломана шея. Он хвалил мою инициативность, но вежливо каждый раз говорил, что это здесь не нужно.

Все очень зависит от контакта с режиссером. Если я чувствую, что могу убедить, как с тем париком, стоит настаивать. И если на это дают разрешение. Я, может, и послушная, но не безынициативная.

– Чему в профессии приходится продолжать учиться?

– Всему. Важно учиться не быть зависимой от чужого мнения. Этот страх у многих есть. Работать с разным материалом. В бытовом театре я себя очень комфортно чувствую. И поэтому театр формы для меня сейчас гораздо интереснее, с ним я меньше работала. Нужно учиться, несмотря на свое плохое настроение, играть хорошее. Несмотря на сложные отношения с партнерами, играть любовь. Когда умеешь что-то делать технически, надо учиться проживать и наоборот. Учиться надо тому, с чем справляешься хуже и во что боишься себя отпускать.

– Вы играете в танцевальном спектакле Егора Дружинина «Всюду жизнь». Вообще, танец – это Ваша стихия? Для того, чтобы играть такой спектакль, нужно постоянно держать себя в форме?

– Я обожаю танцевать. В институте чаще получалось – и это было огромное счастье. В театре меньше танцевальных работ. У нас, например, шел спектакль-концерт «В пространстве сцены» – и это была отдушина. Я там из номера в номер скакала: попела – потанцевала, попела – потанцевала.

В форме, конечно, себя надо держать. И не только для «Всюду жизнь». Попробуй «Алые паруса» отыграть, если ты не в форме.

– Насколько сложно сохранить себя в форме актрисе, у которой дети?

– Кого вы спрашиваете? Я вон булку ем! (Смеется – прим. ред.)

– Вот и спрашиваем!

– Ну, у меня двое деток, я не делегировала свои материнские обязанности, оставив их на бабушек и нянь, вышла на работу, и – похудела. Совсем от булок я не отказываюсь. Просто нужно есть без чувства вины, тогда калории не откладываются. К тому же у меня плотный график, я все время активна.

– Что может помешать Вам выйти на сцену?

– Болезнь. У меня были ситуации, при которых сейчас я бы уже не вышла: играла с высокой температурой, с разрывами сухожилий, на уколах. Чувствовала, что должна. Папа говорил, что у артиста есть одна причина, по которой он может не выйти на сцену. Мне казалось, что я должна работать вопреки. Сейчас так не думаю.

– Почему?

– Когда я пришла в театр, была пионеркой-отличницей, идеализировала свою профессию. Этот перфекционизм порой уводил в какие-то крайности, которые сейчас равносильны глупости. Система ценностей немного трансформировалась. Это не значит, что я меньше люблю театр или что стала менее ответственной. Но на амбразуру больная не пойду. Актеры, как и другие люди, болеют, спектакли заменяют – это нормально. Мне есть, ради кого себя беречь.

– Вы очень активный пользователь соцсетей.

– С одной стороны, активный. А с другой, подруги ругают, что ленюсь, не пишу посты. У меня несколько тысяч подписчиков в Instagram – значит им интересно. Я открытая, уважаю личное пространство близких людей. Могу выкладывать любопытные, трогательные моменты из своей жизни, но под настроение. Каждый день в определенное время «постить» фотографии – не мое.

– Среди Ваших подписчиков не только личные знакомые. Общаетесь ли с ними в сети? И как реагируете на агрессию в комментариях?

– Общаюсь. Часто отвечаю на вопросы, связанные с датами, составами спектаклей. Могу поучаствовать в обсуждении, если тема интересная. Агрессию блокирую. Волна негатива случилась, когда я родила дочку. В потоке поздравлений были адские комментарии, которые я удаляла. Дело не в свободе слова. Мы можем обсуждать с вами что-то на порталах. Но это мой личный аккаунт, и, если у меня радостное событие и я им делюсь, я с радостью приму поздравления, положительную энергию и эмоции. А то, что наводит страх и ужас, мне не надо, я это, как сорняки, вычищаю.

– В своих интервью Вы говорили о ролях, которые хотели бы сыграть, называли Анну Каренину, Гамлета. Это шутка или действительно готовы взяться?

– Гамлета сыграла бы – это то, что я никогда не пробовала. Тем более, это опять-таки небытовой театр. Правда, такой ход – женщина-Гамлет – уже есть у Бутусова. Но я бы ввелась в этот спектакль, например, часа за три! (Смеется – прим. ред.) Шутки шутками, но, если бы режиссер меня убедил, зачем так должно быть, я бы попробовала. Когда меня убеждают, я доверяю режиссеру.

– Существует ли Ваш режиссер? Тот, с кем Вы хотите и дальше продолжать работать?

– Есть. Репетиции с Егором Перегудовым – огромное счастье. Я очень люблю нашего «Скупого» и считаю, что мне не хватило смелости настоять, чтобы Егор мне помог доработать роль. С Алексеем Владимировичем люблю работать. Это мой мастер, мой режиссер. Я уже выучила его язык. Сейчас репетируем «Горе от ума», и у меня очень маленькая роль, но он дает возможность проявлять себя в таких ролях.
Я видела все спектакли Марины Брусникиной и была бы счастлива с ней поработать, потому что, мне кажется, что у нее очень актерские спектакли. Мне это интересно.
И одно удовольствие работать с Егором Дружининым: он хореограф, но при этом прекрасный режиссер. Так, как он работает с артистами, многие театральные режиссеры не работают.

– Есть ли, кроме рамтовской, какая-то труппа, в которой Вам хотелось бы играть?

– В Театре наций было бы интересно поработать. Там как таковой труппы нет, но в этом, может быть, и прелесть. Они берут артистов разных театров и делают что-то свое. Это современная история для меня, я люблю туда ходить как зритель. Мне всегда хочется туда, где я вижу, что людям хорошо. Так что на время я бы к ним заглянула.

– Бывает, что Вы сомневаетесь в себе? И нужно ли актеру сомневаться?

– Конечно. Но если сомнения оттаскивают назад, мешают, это плохо. А если вдохновляют на то, чтобы пробовать, то отлично. Уверенность в себе должна основываться на сомнениях.

– За годы Вашей работы в театре возникло ли у Вас то самое чувство, что Вы – волшебник, как те актеры в «Безумной из Шайо»?

– Оно бывает. Иногда чувствую себя волшебником с суперспособностями. Или дирижером, который управляет залом. Когда после «Алых парусов» включается свет и я вижу слезы на глазах зрителей, значит, они что-то почувствовали, в том числе, благодаря мне, благодаря волшебству, частью которого я была. Отдача из зала такая, что, кажется, могу еще вагоны после спектакля разгружать. А в «FSK 16» я понимала, что люди меня ненавидят, и когда Витя Панченко или Саша Девятьяров в финале давали мне пощечину, все очень радовались этому. Однажды на спектакль пришла мамина лучшая подруга и сказала, что она весь спектакль ждала, когда же мне дадут по лицу, и в момент пощечины была дико счастлива. Тогда я поняла, что человек, который знает меня с детства, смог образ моей героини от меня отделить. И что, если моя Кирстен вызвала такие сильные эмоции, значит у меня снова что-то получилось, а ради этого я и работаю в театре.

Анна Родионова
Ольга Бигильдинская

Фото из архива РАМТа и открытых источников